Цитата дня

Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою? (Матф. 16:26).

Читаем письма

Я ОБВИНЯЮ...
По письму Ольги из пос. Усть-Ижоры,
опубликованному в «Христианской газете» (2006, № 7).

Когда я умирала в больничной палате, моя соседка по смерти спросила:

– Чего тебе-то не хватало в этой жизни? Тебе, дочке таких родителей? – при этом слово «таких» было явно сказано с заглавной буквы.

Я даже думать долго не стала, потому что это слово застряло в моем сознании с той минуты, как я узнала, что у меня – СПИД:

– Нельзя...

– Что – нельзя? – не сразу поняла соседка.

– Мне не хватало слова «нельзя».

– Может, тебе ремня не хватало? – усмехнулась она.

– Может, и ремня...

– Размечталась, что ты знаешь о «нельзя» и о ремне? Точнее, о побоях? Думаешь, ты что-то об этом знаешь?

Маленькие шрамы на подбородке и надорванное ухо моей молоденькой, как и я, соседки, свидетельствовали о том, что она-то об этом уж точно знает всё. И вот действительно – лежит и умирает теперь вместе со мной. А ведь мы с ней такие разные… Мне с ней и говорить-то первое время было противно – такая вся замызганная, сальные волосы, веники из подмышек торчат, да и воняло всегда от нее так, словно ей куска мыло негде было взять. Но потом я подумала, что внутри-то мы с ней воняем одинаково. Мне и сейчас не хотелось с ней разговаривать, но все-таки я ответила:

– Нет, не знаю… Но я знаю, что такое – «можно». Знаешь, то самое «можно», про которое девять из десяти изданий кричат. Да еще с красивыми глянцевыми фотографиями. И про это «можно» даже уроки специальные ввели в нашей гимназии. Как это самое «можно» грамотно реализовать... Интересно, они сами-то соображали, что это были уроки разврата? Дескать, вы, детки, не стесняйтесь, это все естественные проявления организма. Мы научим вас, как «это» правильно делать. Как сейчас вижу нашу преподавательницу – щеки раскраснелись, вроде как от смущения, а глаза горят! И наши мальчишки сидят с осоловелыми глазами и смотрят на эту «раскрепощенную» и фантазируют... Смотреть тошно.

– Классно! А чё ж ты смотрела? Ну, на эти журналы, – захохотала моя соседка и тут же закашлялась. У нее была затяжная пневмония, из которой она теперь вряд ли выберется. Все в отделении это знали. Дорожка была для нас известная.

– Смотрела... Хотя, должна признаться, это «нельзя» долго еще предохранителем во мне сидело. Но когда день ото дня тебе долдонят, что все можно, нужно только беречься с помощью современных средств, тут у кого хочешь руки развяжутся.

– Вот это гимназия...

– Да причем тут гимназия! Ты телевизор давно смотрела? Половина шоу – школа разврата! – мне так хотелось обвинять и обвинять, чтобы не вспоминать тот день, когда я сама себе сказала это самое «зя», которое звучало со всех сторон! Мне хотелось обвинять всех, чтобы не услышать тот самый внутренний голос, который давно обвинял меня саму!

– Нет, ты мне все-таки про гимназию расскажи. Может, у вас и наркота водилась?

– А то, – разошлась я, вспоминая свой одиннадцатый «б», – ты думаешь, от кого я эту заразу подхватила? Просто пустили как-то шприц по кругу... Правда, заболела почему-то только я. А, может, кто-то еще, просто скрывают. Многие потом по заграницам разъехались. А я не успела…

– Ну, а наркота-то откуда бралась? Небось, вы, богатенькие, чистенький кайф доставали?

– Наркота... – я напрягла память. – Наркоту наш физрук продавал. На уроках о физическом здоровье демагогию разводил, а на переменке в своем кабинете особо доверенным лица, так сказать, пакетики ссужал. И даже постоянным клиентам пятерки поощрительные ставил. Правда, его посадили недавно... Но, думаю, свято место пусто не бывает!

– Это верно, – вздохнула соседка, – у нас в общаге троих пересажали, а мы всегда знали, в какой комнате дурь продают.

Мы помолчали, говорить, кроме как о своей болезни, было не о чем.

– Слушай, а почему твои родители никогда не приходят? Они что, брезгуют?

– Приходили раньше. Потихоньку, чтоб никто из знакомых не узнал. Все ведь думают, что я в Лондоне учусь, а я там и побывать-то не успела. Только прилетела, а там всю группу заставили кровь на анализ сдать.

– Понимаю, обидно было возвращаться, – сочувственно вздохнула соседка.

А я вдруг разозлилась:

– Да что ты понимаешь! Оби-и-дно! – передразнила я то ли её, то ли себя, но потом честно призналась: – Завидно стало, вот что! У всех будущее было, а меня как будто сразу все вычеркнули из жизни.

– Ну, а предки?

– А что – предки? Плакали, конечно, потом поутихли. Ну, а теперь отца на работу в Канаду направили, мать с ним, конечно. Думаю, они меня уже давно похоронили. Слышала, как главврачу деньги на уход и сразу на похороны оставляли. Вот так...

– Ничего себе! – присвистнула соседка.

А я что, я уже привыкла, что меня уже нет на свете. Ни для кого. Одного я боялась – чтобы Кирилл не узнал о моей болезни. Хотелось, чтобы он запомнил меня красивой и веселой, а не такой развалиной, покрытой гнойниками и старой коростой. Интересно, где он сейчас, Кирюшка из нашего одиннадцатого «б». «Пусть будет счастлив, – щедро подумала я, – только он любил меня по-настоящему. А родители… Они просто берегли свой покой. Это было проще, чем взваливать на себя груз ответственности и хлопотности воспитания. Гораздо проще сказать «можно», чем «нельзя». Можно сказать ребенку дежурную фразу типа: «Мы тебе доверяем, будь осторожен. Если что – мы рядом». А какое там рядом! Всегда быть рядом невозможно. Да и теперь, когда я умираю, мне все равно, кто рядом со мной. Я простила своих родителей, но видеть их не хочу. Мне так проще, а им и подавно. Вроде как аборт сделали.

Кап-кап-кап – плакала на улице весна. Это она о нас плачет. Это хорошо... Мне стало даже уютней под простеньким больничным одеялом. Да, это хорошо, пусть хоть кто-то о нас плачет.

А на следующий день ко мне пришел ...Кирилл. И был он в больничной одежде:

– Я список температур смотрел и вдруг вижу – твоя фамилия!

Мы смотрели друг на друга, и нам все было ясно до отчаяния. Кирилл выглядел почти здоровым, только стал он очень худым. И глаза провалились куда-то, точнее, не столько сами глаза, сколь его взгляд. Как будто он все время смотрел куда-то назад, в прошлое. На то, чего давно уже нет.

Мы почти не разговаривали, но Кирилл приходил каждый день, приходил и садился на край моей кровати. Он держал меня за руку и молчал. И только однажды сказал:

– Дети плачут...

– Ты что, какие дети? Детское отделение в другом крыле.

– Наши дети. Те, что уже не родятся никогда, это они плачут. Они все время плачут, уже много дней. Кого теперь обвинять?

И тут я увидела, Кирилл и сам заплакал. Больше он ко мне не приходил.

И я опять осталась одна. Соседка моя умирала.

Кап-кап-кап – плакала первым дождиком весна, она знала, что я умираю.

– Я обвиняю ...себя! – это были последние слова, которые слышала от меня соседка. Она, я думаю, тоже умерла под плачь своих нерожденных детей. Как и все мы.

Пусть минует моих детей и всех детей чаша сия, Господи!

Ольга ШУЛЬГА
г. Санкт-Петербург, Россия